О НОВОЗАВЕТНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ ВЕТХОЗАВЕТНОЙ ТЕМЫ В ИСТОРИОСОФИИ И. А. БУНИНА

Не только чуткость к различным религиозным системам и умение проживать и воспроизводить в своем опыте их характерное звучание отличает Бунина с его глубочайшим интересом к миру Востока как колыбели собственной, христианской системы ценностей, но и опыт мыслителя, историософа и отчасти богослова, открывающего значение предшествующих религиозных эпох в их связи с настоящим и через настоящее.

                  О новозаветной перспективе ветхозаветной темы в историософии И. А. Бунина // Орловский текст российской словесности: творческое наследие И. А. Бунина. Выпуск 2. Материалы всероссийской научной конференции. Орел, 2010.

 

Т. А.  Кошемчук (Санкт-Петербург)

Тема ветхозаветной духовности и стилистики в творчестве И. А. Бунина,  разработанная В. А. Котельниковым, может быть продолжена и развита – акцентированием некоторых существенных ее аспектов, вплоть до выявления напряженнейших, даже трагических ее тонов, и далее сверхсмысла темы, ее исхода из мрака в свет – именно так дается в бунинской религиозной историософии.

Не только чуткость к различным религиозным системам и умение проживать и воспроизводить в своем опыте их характерное звучание отличает Бунина с его глубочайшим интересом к миру Востока как колыбели собственной, христианской системы ценностей, но и опыт мыслителя, историософа и отчасти богослова, открывающего значение предшествующих религиозных эпох в их связи с настоящим и через настоящее. Уникальность Бунина-мыслителя, обращающегося к миру религии через художественное, поэтическое его преломление, определяется, прежде всего, его глубинной, корневой, врожденной, генетической связью с русской христианской традицией – этот опыт глубинной причастности становится для Бунина предметом осмысления. С другой стороны, не традиция как таковая в центре его духовной жизни, не ее проживание или осмысление на философских путях определяет его религиозность. Но, скорее, опыт собственного, индивидуального, даже субъективного и поэтического проникновения в мир религиозных систем и собственной традиции. Именно собственное «я», «я» художника и поэта, проживающее в самом себе и переживающее религию, как и весь мир в его целом и в каждой его сущности – первично для Бунина.   

В высшей степени показательно это в бунинском отношении к Святой Земле. Бунин пишет о ней не как паломник (хотя и может назвать себя паломником), его путевые размышления и созерцания, его «поэмы», ей посвященные, есть новая и небывалая ранее страница в паломнической русской теме. Истоки их – не в почитании святынь и переживании связанных с ними событий ветхозаветной и новозаветной истории, но в глубине созерцания земли, палестинского ландшафта, проникновенного собственного созерцания камней, пустыни, гор, цветов. Из осмысления того отзвука, который рождается не из приобщения к общему, общехристианскому, но из иного импульса, из  индивидуального «я», как бы заново, из себя самого открывающего ветхозаветное и новозаветное в окружающем мире рождается бунинская религиозная философия и историософия.

Тем знаменательней связь и созвучие этого художнического, скорее эстетического, чем религиозного переживания с православной традицией. Из индивидульного и субъективного рождается и преклонение перед христианскими святынями, перед самой Святой Землей, в камнях и водах которой прежде всего обретается связь с земной жизнью Христа. Отсюда и самобытность бунинской ветхозаветной темы, рожденной из созерцания, из тонких душевных ощущений, из погружения в дух палестинской земли, сохранившей следы ветхозаветной истории.          

Природное распахивается в историческое, влечет к нему мысль неудержимо, и ветхозаветная тема в бунинской созерцательной мысли видится неизбежно, в созвучии с самим строем этой земли, в христианской перспективе, и вне ее просто немыслима – как невозможно отделить и в современной Святой Земле ветхое от нового, они трагически сталкиваются на каждом шагу, в каждом ее фрагменте, и все говорит о ветхости ветхого и неуничтожимости нового.

«Се, оставляется вам дом ваш пуст» [1] – эти евангельские слова заново переживаются Буниным в его путевых впечатлениях во всей подлинности их визуальной данной истинности, и они задают основную тональность в звучании ветхозаветной темы. 

Статья В. А. Котельникова в ее расширенной версии завершается цитатой из «Камня» (1908) о раздающихся у Стены Плача выкриках, в том числе о «расцветающем жезле Иесея»: «Но уже никогда, никогда не расцвести ему снова ветхозаветными цветами! Разве может забыть земля о том незабвенном утре две тысячи лет тому назад, когда вошел отрок в Назаретскую синагогу?» [2]. Отсюда и стоит продолжить не только в выявлении аспектов бунинского мировоззрения, созвучных Ветхому Завету, но в осмыслении своеобразия темы ветхозаветного мира, который видится Буниным в его завершенности, просматривается сквозь идею конца, окончательной исчерпанности – в перспективе появления христианства.

Первое. Бунинское горестное «никогда», вообще переживание ветхозаветного мира, Палестины и иудейских судеб звучит в христианской тональности: как и подобает человеку христианской культуры, Бунин, размышляя, например, о Синайских заповедях, выявляет их вечный смысл, говоря в «Водах многих» (1911–1926) не о ветхозаветном Израиле, но обо всем человечестве в его истории, причем в эмоциональной окраске и стилистике, не свойственных Ветхому Завету. Синай есть «незыблемый маяк человечества»: «казалось, душа всего человечества, душа тысячелетий была со мной и во мне», – эти  мысли рождаются в безлюдной пустыне вокруг Синая, и оркестрованы они чувствами умиления, трогательной радости: Синай объединяет всех людей, снимает преграды национальности, индивидуальности – в этом «незыблемо-священный» смысл его «простых», «пастушеских», «бедных», «младенческих» законов. И в свете грядущего христианства Бунин видит, в своем благоговейном чувстве, в синайских заповедях не высшую мудрость, но именно детство человечества.

Второе. В круге бунинских историософских размышлений жестокость ветхозаветной истории – постоянная тема.
«В мире нет страны с более сложным и кровавым прошлым. В списках древних царств нет, кажется, царства, не предавшего Иудею легендарным бедствиям. Но в Ветхом завете Иудея все же была частью исторического мира. В Новом она стала такою пустошью, засеянной костями, что могла сравниться лишь с Полем Мертвых в страшном сне Иезекииля…» («Иудея», 1908). С этим связана и мысль о конце истории Иудеи: здесь отличие ее от иных земных царств, которые также разрушались, но продолжали свою историю. В Иудее же после явления Христа продолжение кажется невозможным, причина этого – богооставленность этой страны: «Тучи сгустились, спустились над храмом Соломона, и, в гробовом молчании, сами собой распахнулись бронзовые двери его, выпуская воинство Иеговы. "Мы уходим!" – сказал Иудее неведомый голос» («Иудея»). Жестокость есть неотъемлемая черта самого иудейского древнего мира, и возмездие за нее было – «чудовищно»: «Оно было исполнением пророчеств. Да замрет в Иудее "голос торжества и голос веселия, голос жениха и голос невесты". Да не останется камня на камне от великого, стократ погибавшего в крови и пламени Города Мира. Ибо на долгий, долгий срок земля его, вся пропитанная кровью, должна была стать "терном и волчцами"». И далее: «Жить обычной жизнью после всего того страшного, что совершилось над ней, Иудея не могла. Долгий отдых нужен был ей. Пусть исчезнет с лица ее всякая память о прошлом. Пусть истлеют несметные кости, покроются маком могилы» («Иудея») – так заканчивается историческое бытие страны, ее возвращением к дням патриархов.

Третье: трагической Бунин видит судьбу Иудеи,  его главное и потрясающее переживание во время путешествия по Палестине – это именно впечатление смерти. Смерть есть прекращение исторического бытия, исчерпавшего свой смысл с явлением Христа и Его отвержением: «…только веянье Смерти над пустырями и царскими гробницами, подземными тайниками, рвами и оврагами, полными пещер да костей всех племен и народов. <…> "Се оставляется вам дом сей пуст"» – смерть предопределена этими словами Христа, обращенным к Иерусалиму; «На Сионе за гробницей Давида видел я провалившуюся могилу, густо заросшую маком. Вся Иудея – как эта могила» («Иудея»). Мак как кровь и камни как кости есть постоянные образы бунинских описаний этой страны в ее исторической смерти: она «родит теперь больше всего дикого маку. Точно фиолетово-красные озера стоят в долинах среди гор, усыпанных голышами. Точно сперва кровавый, а потом каменный ливень прошел по этой стране...» («Иудея»). В стихотворении «Иерусалим» (1907) о мертвой земле, покрытой камнями и маками, о смерти как судьбе ее до Второго Пришествия словами пророка Иеремии, сказано: «Да родит край отцов только камень и мак! // Да исчахнет в нем всяческий злак! // Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим – // До прихода Реченного им!»

Четвертое: смерть есть не только историческая, но прежде всего духовная исчерпанность ветхозаветного бытия, более – его демонизация. Для христианского сознания это принципиальная позиция: ветхое кончилось навсегда, как и язычество, возрождение невозможно – никогда. Ибо в мир пришел Христос. Его явление – ответ всему ушедшему в прошлое («Шеол», 1909). Страна же, Его не принявшая, есть царство дьявола – это еще один лейтмотив страннических впечатлений Бунина, в особенности он связан с пустыней: «…сама пустыня, ее мертвый дьвольский пейзаж, обитель дьявола, гора Сорокодневная, место Искушений».  Иерихон предстает как «царство дьявола»: «И бледным дымом спустилось и легло облако у подножия горы Сорокадневной, чернеющей среди звезд своей вершиной… "Отойди от меня, Сатана"» («Пустыня дьявола», 1909).  В «Стране содомской» (1909) в особенности речь идет о царстве дьявола,  о «месте греха, искушений», «сладости страсти и порока», о месте, заклятом пророческими проклятиями. Далее в этом временном потоке, в перечислении исторических образов – христианство, множащиеся в пустыне обители и новый поворот: «избиенные иноки», финальное опустошение: «…опять, опять воцаряется он, древний бог пустыни!» – уничтожение христианства возвращает царство дьявола.

Пятое: великий смысл всей ветхозаветной истории, вообще высшая точка истории – явление Богочеловека. Не раз Бунин, размышляя об истории восточных стран, погружаясь в поток времени, выстраивает ряды различных исчезнувших культур и религий, венчающихся неизменно – итоговым христианством, как в приведенном выше фрагменте. Так и о пустыне: «Страшное прошлое» пустыни: ханаанские города, Моав, место смерти Моисея, иерихонские бальзамы Клеопатры, термы Ирода – Искушения Иисуса от дьявола… («Страна содомская»). Последним в ряду оказывается событие Нового Завета. То же в рассказе «Свет Зодиака» (1907) о пирамидах: служение Изиде, затем Иегове, Солон, Геродот, Платон, там же «жила сама Богоматерь с Младенцем…» – весь исторический поток древней жизни сводится к своему исходу и оправданию – к пришествию Христа.

В стихах названные темы звучат многократно.  Стихотворение «На Исходе» (1916) обращается к концу ветхозаветного периода, говорит о лжепророках и лже-Мессиях, являвшихся на его исходе, когда явление Мессии истинного еще далеко: «Звезда, что будет на востоке, // Еще среди глубокой тьмы». Закатный ветхозаветный мир есть царство Сатаны: «Но на исходе сроки ваши: // Вновь проклят старый мир – и вновь // Пьет сатана из полной чаши // Идоложертвенную кровь».

Стихи вмещают и мысль о значении «ветхого», о единственном его смысле как чаянии христианства, отменяющего его: так, в стихотворении «Новый Завет» (1914) Господь, обращаясь к Иосифу, произносит: «Я расторг с жестокими завет», – ведь и пророки и сам Господь «оплакали» Его «древний дом» (на эту тему у Бунина ряд стихотворений), и Иосифу повелевается «всей земле» явить Господне благоволенье. В стихотворении «Бегство в Египет» (1915) бегство от зла и жестокости показано на фоне русских просторов («По лесам бежала Божья Мать, // Куньей шубкой запахнув Младенца…»), и в конце лишь возвращается иудейский контекст, образ царя Ирода, тема Божьего гнева на гонящих и распинающих: «И огнем вставал за лесом меч // Ангела, летевшего к Сиону, // К золотому Иродову трону, // Чтоб главу на Ироде отсечь».

Шестое. Рождение Иисуса, Его жизнь – эта кульминация истории – описывается у Бунина в тонах радости и света, противопоставленных ветхозаветным тонам ужаса, мрака, смерти, страха.  Так, о пути по Иерусалиму в «Камне» (1908) говорится: «Все сильнее и радостнее чувствуется близость к какому-то далекому радостному утру дней Иисуса…» – к «величайшей святыне мира». «Сладостным ветром было и пришествие в мир Иисуса. Но лежала "секира при корне дерева"»; «есть ли другая земля, где бы сочеталось столько дорогих для человеческого сердца воспоминаний?» («Пустыня дьявола») Бунин перечисляет: погребальная пещера Богоматери, где почила «простая женщина из Назарета, венчанная высшей славой – земной и небесной», долина Иосафата, место грядущего Страшного Суда, Вифания с могилой Лазаря: «И живым кажется образ Иисуса. Сколько раз подходил Он сюда…» («Пустыня дьявола»).  В рассказе «Геннисарет» (1911) детство и юность Иисуса в центре внимания, и этот фрагмент странствий можно цитировать подряд, ибо он весь пронизан теплым чувством реальности Иисуса. В Вифлееме переживается «сладчайшая из земных поэм – поэма Его рождения», расцвеченная «легендами, прекраснее которых нет на земле», в Назарете – детство Иисуса: «Ветхие пергаменты Назарета остались во всей своей древней простоте. Но скудны и чуть видны письмена, уцелевшие на них! И великую грусть и нежность оставляет в сердце Назарет». В нем жива «легенда, может быть самая прекрасная, самая трогательная: без огня, по бедности родителей, засыпал Божественный Младенец; мать сидела у его постельки, тихо заговаривая, убаюкивая его…». Молодость Иисуса – Геннисарет, «…где прошла вся молодость Его, все годы благовествования, все те дни, незабвенные до скончания века, для них же и был Он в мире…» («Геннисарет»). Переживанием земной жизни Иисуса пронизан и рассказ «Иудея»: «…вот она, подлинная Палестина древних варваров, земных дней Христа!» Иерусалим: «Боже, неужели это правда, что вот именно здесь был распят Иисус? И неужели это над Его гробом блещет теперь в полумраке византийских сводов и подземелий жуткое великолепие несметных лампад…»

Те же темы Христова присутствия на Святой Земле многократно варьируются в стихах. Глубоким и теплым чувством преклонения перед Божьей Матерью с Младенцем, то есть перед событием Боговоплощения,  наполнено стихотворение «На пути из Назарета» (1912), все это большое стихотворение есть дивный гимн Богородице: «На пути из Назарета // Встретил я Святую Деву. // Каменистая синела // Самария вкруг меня, // Каменистая долина  // Шла по ней, а по долине // Семенил ушастый ослик…». В этой бытовой картинке – ожившей евангельской сцене бегства в Египет – поэт видит Божью Матерь с младенцем: «Как спокойно поднялися // Аравийские ресницы // Над глубоким теплым мраком, // Что сиял в ее очах…». В стихотворении «Новый храм» (1907) описывается радость иконописцев, написавших Христа, которым «…казалось, что под эти // Простые песни вспомнит Он // Порог на солнце в Назарете, // Верстак и кубовый хитон» – что Господь вспомнит дорогие Ему дни на земле. Страшный финал евангельской истории не раз прочувствован в стихах поэта, так, в стихотворении «Вход в Иерусалим» (1922): «И Ты, всеблагой, // Свете тихий вечерний,// Ты грядешь посреди обманувшейся черни, // Преклоняя свой горестный взор, // Ты вступаешь на кротком осляти // В роковые врата – на позор, // На проклятье!»

Седьмое. Названные выше ключевые аспекты бунинских размышлений даны и в прозе, и в стихах, но одна особенная тема прежде всего дышит именно в стихах, переживается именно в лирической стихии. Тема ветхозаветного Бога не случайно воплощается лишь как поэтическое богословие.  Она, взятая изолированно, воспринятая как тема Бога вообще, и дала основание И. А. Ильину говорить о безблагодатности бунинского Бога [3]. Но в цитированных им строках речь идет именно о ветхозаветном божестве. Более того, – и здесь требуется от читателя особенно глубокое и точное проникновение в мысль поэта – дана эта тема не в единственном тоне безблагодатности, а в двух тональностях, темной и светлой, в двух ликах: Бога-Творца, как он дан в Ветхом Завете (грозный и страшный лик ветхозаветного Яхве),  и Отчей творческой ипостаси в новозаветном опыте богопознания, то есть Бога-Отца (благой лик Творца мира), мыслимого так лишь при явленности Бога-Сына.      

Эта напряженная двойственность Божества осмыслена Буниным в ряде стихотворений. Так, в стихотворении «Ночь и день» (1901) обратно тютчевскому «День и ночь» не только заглавием, но и более яркой акцентуацией дневного, с ночью, ночным мраком связано чтение Библии, с днем – созерцание видимого, сотворенного, прекрасного мира. Ночью «старая книга», ветхозаветное в ней чувство тщеты и повторяемости под солнцем всего земного есть проявление страшного, «ночного» лика невидимого, вне земли, Божества: «Все мимолетно… Вечен лишь Бог. Он в ночной неземной тишине». Прекрасный же дневной мир, Божье творение, говорит о новом – он несет в себе благую весть о радости: «Птицы о радости вечного Бога поют». Здесь две грани души, мира, Божества приняты, и каждой отведен свой час.

Бог-Творец дан здесь у Бунина в двух ликах: не только безвидный, невидимый ночной Бог, но и проявленный в радости творения. Согласно опыту Троического богословия, все три Лица Троицы участвовали в творении мира, и Бог, явленный в созданном мире, рождает теплое и радостное чувство благодарности, многократно выраженное в поэзии и прозе Бунина [4]. Но для бунинской поэзии характерно и иное: Божество ночное, ветхое, темное и грозное – в этой акцентуации звучит нечто чрезвычайно характерное для бунинского переживания мира, нечто самобытное и загадочное. Это Бог неведомый – Бог до Творения мира, довременная безымянная бездна. Этот ветхозаветный Бог, «ветхий днями», переживается в безблагодатных ликах природного бытия – как ужас для человеческой мысли. Он переживается в тональности мрака и страха – как  глухая, мертвая, холодная, тяжелая божественная вечность.  Стихотворение  «Звезды ночи осенней…» (1901), воплощает переживание запредельной божественной вечности в холоде осенней ночи, в угрюмом мерцании звезд, она оркеструется рядом эпитетов: в мире – угрюмо, грустно, тускло, глухо, темно, мертво, смутно. И она есть прозрение «…в бездну Вечных Ночей, в запредельное небо, // Где ни скорби, ни радости нет», и звезды говорят «…о предвечной печали // Запредельных Ночей». Темный лик Бога, отзываясь в душе поэта холодным и печальным вдохновеньем, связывается с тусклыми звездами в стихотворении «Как много звезд на тусклой синеве…» (1917) о молчании моря: «Весь мир молчит – затем, // Что в мире Бог – а Бог от века нем», усиливаясь повтором мысли о Божьей, до явленности Слова, немоте в немом безжизненной мире: «…Да, в мире жизни нет. // Есть только Бог над мертвыми огнями, // Есть только Он, несметный, ветхий днями». То же в стихотворении «Мелькают дали, черные, слепые…» (1912) о «мертвом лике» океана: «Бог, в довременный хаос погруженный, // Мрак сотрясает ропотом своим». Эти нечастые, но весьма характерные ноты в бунинской поэзии кульминируют в стихотворении «Сатурн» (1907): «Воистину, зловещи и жестоки // Твои дела, Творец!» – здесь звучит предельно ярко та интонация жесткости, которая у Бунина соотнесена с грозным и темным ветхозаветным Богом, сквозящим в морской безбрежности, мрачной ночи, в бледных звездах, в нерушимой тишине: жесткость, холод, темнота, ужас, жуть, мертвость, немота. Именно из визуально переживаемых безблагодатных природных картин рождается тема – как личное грозное и потрясающее созерцание.

Дневной Бог у Бунина явлен в светоносности творения, в каждой его сущности, и к Нему направлен свет благодарности: «А Бог был ясен, радостен и прост: // Он в ветре был, в моей душе бездомной…» («Бог», 1908) – этот светлый тон звучит в стихах постоянно на протяжении всего творчества. Но только в Распятии Бог – здесь Бунин созвучен христианской традиции – обретает полноту проявления, благодатные и смиренные черты, которые навсегда роднят человека с Сыном и через Сына примиряют с Отцом. Так, в стихотворении «Свет» (1916) отмечена эта связь – устремленность Отчей ипостаси к Своей выраженности в Сыновней жертве: в храме «…черный запрестольный крест // Воздвиг свои тяжелые объятья, // Где таинство Сыновнего Распятья // Сам Бог-Отец незримо сторожит. // Есть некий свет, что тьма не сокрушит».

Как ветхозаветный мир устремлен к своему единственному смыслу – Христу, так и Бог-Творец, Отчая ипостась, – к Своей явленности в Сыне. И именно новозаветный свет прежде всего и притягивает Бунина к Святой Земле: «…к лилиям Божьей земли, // К Палестине // Потянуло меня…» («Капри», 1916). Притягательная сила Палестины – не грозное ветхозаветное и не страшное историческое начало, но новозаветная простота и красота.

Итак, по мысли Бунина, ветхозаветное иудейство своей единственной перспективой имеет именно Христа, в нем обретает свою истинную цель и свой смысл – в его обращенности к ожидаемому Христу, в созвучии с пророческими писаниями, как они всегда воспринимались в христианском мире. Ветхозаветный мир и завершается с осуществлением ожидания. Эта ключевая мысль вынашивается Буниным в его глубоком и долгом опыте проникновения в чужие культуры и религии, на путях его душевной и духовной отзывчивости – всеотзывчивости, которую завещал всем русским Достоевский. «Ветхозаветность» у поэта имеет очевидный христианский сверхсмысл. Так, самое хвалебное «ветхозаветное» стихотворение «Тора» (1914) о Моисее обращено в итоге к «новому», принятому нами христианству, в котором сохраняется весь свет и огонь ветхого: «Не от него ль зажгли мы пламенники наши // Ни света, ни огня не уменьшая в нем?»

[1]  Матф.23:38; Лук.13:35.

[2] Котельников В. А. «Что есть истина?» Литературные версии критического идеализма. СПб, изд-во «Пушкинский Дом», 2010. С. 252–266.

[3] См.: Ильин И. А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев // Ильин И. А.  Собр. соч.: В 10 т. М., 1996. Т. 6. Кн. 1. С. 263.

[4] См. подробнее: Кошемчук Т. А. О христианской доминате в лирике И. А. Бунина // Кошемчук Т. А. Русская литература в православном контексте. СПб, Наука, 2009.С. 233–277.

Т.А. Кошемчук
Орловский текст российской словесности: творческое наследие И. А. Бунина. Выпуск 2. Материалы всероссийской научной конференции. Орел, 2010.
Наверх
 

Все права на размещенные здесь материалы принадлежат предоставившим их архивохранилищам или ученым.
Если вы хотите опубликовать эти материалы в своей книге или сделать перепост, пожалуйста, согласуйте это с редакцией сайта
или обратитесь непосредственно в предоставившую их организацию.

Войти